Едва мы добрались до берега, как тонкий аромат пойменного леса активировал давние эмоции, заархивированные где-то на задворках памяти. Ветерок пахнул с озёр прелым запахом тростниковых плавней, и это был пароль, запустивший, как в фильмах про попаданцев, процесс инверсии времени – я снова стал восторженным семнадцатилетним пареньком, перечитавшим книжек про дикие пампасы!  Реактивный гул взлетающей с озера птичьей громады отозвался таким толчком адреналина, что я снова был готов, вместе с моим спаниелем Джимом, дрожа от радости, броситься в воду.

…Много лет тому назад мы на экспедиционном ГАЗ-66, безответственно рискуя государственной техникой, преодолели сотню километров раскисшего солончака, несколько раз чудом откапывались из ловчих ям, по лобовое стекло форсировали какие-то разливы, но, в конце концов, с помощью лопаты, крепкого мужского слова и ангела-покровителя сумасшедших, добрались-таки до «Общего стана». По протоке ещё шли остатки шуги. Вороны важно плыли на льдинах, высматривая по берегам добычу.  Нам нужно было попасть на противоположный берег к дяде Грише – старому знакомому нашего начальника отряда Акименко. Из трубы кордона вилась струйка дыма — значит   егерь дома!

Мы стрельнули пару раз в воздух. Дядя Гриша появился на причале, посмотрел в нашу сторону в бинокль и исчез.  Притащил свой восьмисильный  «Ветерок – попробуй заведи», прикрутил его на «Казанку» и долго дергал,  наматывая на маховик верёвочку.  Он подкручивал отвёрткой жиклёры, выворачивал свечи, брызгал в картер бензином из шланга, пока наконец, мотор, недовольно чихая и фыркая, задымил, как подбитый броненосец.  Нас со всеми спальными мешками, вьючными ящиками и прочим барахлом дядя Гриша смог перевезти на остров за три рейса. Мы вежливо делали вид, что собираемся ставить палатки, но, как и ожидалось, дядя Гриша замахал руками:  

– Вы чё как не родные?! Удумали тоже!  В хате будете жить!  Места всем хватит!

Нам выделили одну из трёх комнат в довольно тесной мазанке. Единственная кровать по старшинству досталась Акименко, а остальные расстелили свои стальники на полу. В двух оставшихся комнатах поместилось семейство дяди Гриши: его жена – тётя Света, баба Лиза и дети. Марина с Серёгой приехали к родителям из колхоза на весенние каникулы, да подзадержались, сославшись на весеннюю распутицу.

Акименко планировал отдохнуть на острове три дня, Даулет, к моей нескрываемой радости, предложил остаться на пять дней, водитель Петрович был согласен жить здесь хоть до конца экспедиционного сезона, но начальник отряда воззвал к нашей социалистической сознательности:

– Совесть имейте, товарищи халявщики!  На государственные пайковые кайфуем!  Уволят нахрен!

Но в результате, по совокупности обстоятельств, мы остались на неделю. Не знаю, как для других, а для меня эта сказочная неделя стоила любых рисков, не говоря уж о каком-то жалком увольнении, тем более что меня вскоре всё равно должны были уволить, чтобы отправить в армию.  Если мои старшие товарищи за свою долгую полевую жизнь всякого успели повидать, то я чувствовал себя конкистадором, открывшим новый континент, или скорее астронавтом, высадившимся на прекрасной и безлюдной планете.

На озёрах ещё чернел пористый лёд, но ходить по нему было опасно, как по минному полю. Протоки уже открылись, но лодки ещё не могли пробиться через забитые шугой пробки. Где-то внизу затор перекрыл реку, и вода вышла из берегов, затопив тугай.  Мы с Мариной и её братом Серёгой бродили с вилами по колено в воде, выискивая судаков! Почему-то с паводковыми водами на берег вынесло исключительно судаков, среди которых попадались просто огромные!  Я подколол одного килограммов на десять. Он едва поместился в мой рюкзак. Увлекшись, я наступил в какую-то яму, упал и набрал полные сапоги воды, чем привел своих спутников в восторг.

Марина, смеясь, помогла мне встать на ноги, а Серёга нагло заржал:

– Город учит!

Мне такое панибратство не понравилось, ведь я был года на два старше и казался себе серьёзным взрослым человеком. 

– Пошли домой! – предложила Марина.

– Ерунда, пойдём дальше, – отмахнулся я, 

– Ты же городской! Простудишься!

Мне показалось, что для них слова «городской» и «недоразвитый» – синонимы, и в последующие дни я имел немало поводов убедиться, что в тех условиях это было недалеко от истины.

Марина учила меня посредством длинного шеста управлять шаткой байдаркой, которая грозила перевернуться при любом неловком движении. Я мог сохранять баланс только сидя на коленях, а она бегала на своей утлой лодочке, как эквилибристка по канату.  На   озере лёд отошёл от берега метров на пять, в прозрачной глубине на глубине пяти метров слабое течение колыхало водоросли, было страшновато, но нам нужно было пройти на байдарках вдоль кромки до проточки и высадиться на берег возле гряды узких бэровых бугров, тянувшихся на целый километр вдоль цепи озёр, на которых гуси устроили шумный форум.  

С грехом пополам я освоил искусство передвижения на вёрткой байдарке, но, когда дело дошло до стрельбы, меня ждал настоящий позор!  У нас было одно ружьё на троих, и мы договорились стрелять по очереди.  Серёга, вообще не мазал. Под каким бы углом не налетал гусь или утка, у них не было шансов.  Марина тоже оказалась отличный стрелком, ну а я слабым звеном! Мне раз сто объясняли, как брать упреждение, но едва налетала утка, мое бедное подсознание не могло согласиться стрелять в пустоту, и я упорно целился прямо в птицу.

– Всё! Городской, собрался!  Сейчас точно возьму упреждение! – отдал я сам себе волевой приказ, но стволы жили своей жизнью, никак не связанной с моей волей. 

И только на второй день я случайно вынес мушку на пару корпусов вперёд, нажал курок, и чудо свершилось – утка, сложив крылья, рухнула в камыш. Я бросился в заросли и обыскал, наверное, полгектара, и уже совсем было впал в грех уныния, когда вдруг услышал Маринин крик:

– Нашла! Вот она – краснобаш! 

Это был роковой выстрел! Если бы я тогда промазал, может быть, моя жизнь сложилась бы по-другому. Через пару дней, скорее всего, забыл бы об охоте, и, может быть, из меня получился бы какой-нибудь приличный кабинетный работник, может быть, даже начальник, но случилось то, что случилось. Марина нашла эту утку, и в этот момент мой бедный мозг выбросил в кровь столько эндорфинов, что ничего изменить уже было нельзя.

Страшную правду я узнал только перед отъездом – Марина призналась, что она не нашла моего селезня краснобаша, а взяла из кучки своих трофеев. Но было уже поздно – охотничий вирус уже проник в мою кровь.

В те времена в низовьях постоянно зимовали только три семейства: дядя Гриша на «Общем стане», егерь САВО километрах в сорока ниже по течению и ещё был гидропост в устье. Зимой рыбаки приезжали в дельту тянуть невод на машинах и мотоциклах, а с началом навигации приходили на лодках. В межсезонье царство кабанов и перелётных птиц не было замутнено избытком цивилизации.     

За прошедшие с тех пор время на нашей маленький планете многое успело измениться: с карты исчезали одни страны и появлялась новые. Высохло целое море. Люди научились клонировать овечек, а машины рисовать и писать стихи. Жители тропических островов теперь с помощью лазеров в вакууме собирают интегральные чипы, а бывшие физики торгуют на рынке бананами. 

Как сказал один бородатый мужик из города Эфеса: «Всё течёт, всё меняется!». На островах за «Общим станом» тоже произошли кое-какие изменения, но на фоне мировых потрясений их никто не заметил, кроме горстки живших здесь когда-то людей. После смерти бабы Лизы её небольшое камышовое царство кануло в историю, не оставив после себя никаких следов. Я взял на себя скромную роль летописца этого навсегда ушедшего микромира, потому что у меня с ним связанны ностальгические воспоминания.      

В прошлом году я взял отпуск, и мы с приятелем приехали на тот самый остров, чтобы встретить весну. С логистикой всё стало намного проще. В восьмидесятые проложили ещё сто сорок города километров асфальта, правда, он уже успел местами посыпаться. Оставшиеся 70 километров по грунтовке на этот раз мы прошли без особых приключений, потому что весенние разливы перестали заливать пойму. За шесть часов мы с приятелем преодолели тот путь, на который когда-то у нас ушло двое с половиной суток.  И ещё одно наблюдение, подтвержденное данными Гидромета – весна в этих краях теперь приходит на три недели раньше – не знаю, хорошо это или плохо, но это, как говорится, научный факт.

Ещё на трассе я начал подозревать, что мои ожидания «очаровательного безлюдья» могут оказаться преувеличены – нас обогнали десятка два джипов, но и мы, чтобы не ударить в грязь лицом обогнали несколько делик.   

Мои опасения подтвердились – дельта со всех сторон уже гудела подвесными моторами, а по вечерам из самых дальних уголков доносились то ли звуки сухой грозы, то ли эхо прошедшей войны.  

Очертания берегов изменились настолько, что я не уверен, что нашёл на острове место, которое мы раньше называли «Общий стан». Раньше где-то тут останавливались рыбаки и охотники-промысловики, спускавшиеся на баркасах из сёл, расположенных в среднем течении, и ждали, когда откроются озёра. Кордон дяди Гриши с птичником, виноградником и садом находился на противоположном берегу. Я битых два часа лазал по камышам, пытаясь найти остатки его хозяйства, но без результата. Озеро с тугайным лесом куда-то делось, но изгибы речного русла примерно угадывались. Неподалеку появился туристическая база, на которой мы и остановились, а ниже огороженная частная территория с пинчерами доберманами, вертолётной площадкой и тенистым кортом.    

На базе я познакомился с весёлым парнем Андрюхой, который (надо же!) оказался внуком дяди Гриши! Я это воспринял как очередное доказательство того, что мой персональный ангел хранитель, или кто там планирует тайную логику наших передвижений по планете, всё ещё приглядывает за мной. Андрюха в сезон подрабатывает   проводником – возит подводных охотников. Когда я сказал, что хорошо знал его деда, он обрадовался и предложил всяческое содействие. Но вскоре выяснилось, что он и сам только примерно представляет, где находился «Общий стан». Всё изменилось и заросло непроходимыми тростниковыми крепями.     

– Дед умер лет пятнадцать назад.

-–А где похоронили?  

– В селе.

– А его мама – баба Лиза, прабабушка твоя?  

– На острове где-то могилка была, но в двухтысячных там всё затопило, а потом камыши выросли, а там каждый год всё выгорает. Пожары! Каждый год пожары!    

– А где Марина? – наконец спросил я.

–  Нету уже тети Марины. Она за военного вышла замуж из Приозёрска. Они мотались, то туда, то сюда. Мужа её в горячие точки посылали: в Карабах, Абхазию, Чечню и ещё другие.  Потом он службу бросил, и его посадили. А она в колхоз вернулась, завскладом работала. И семь лет тому назад умерла, а сын её Леха в городе живёт. 

Мне было сложно представить Марину в образе завсклада – в моей памяти она осталась   смешливой пятнадцатилетней девчонкой с косичками, без промаха стрелявшей уток.    И бабушка её мне тоже очень понравилась.  Лихая была женщина. Со своими четырьмя классами образования поддерживала разговор о поэзии Серебряного века с нашими интеллектуалами. Баба Лиза хоть всю жизнь и прожила на острове, посреди коровьих лепёшек и рыбьей чешуи, а разговорами об Альбере Камю она даже нашего Акименко поставила в тупик, а тот был без пяти минут целый кандидат наук! Правда геолого-минералогических, но всё же! 

…Елизавета Михайловна была суровой женщиной, железной рукой она правила своим маленьким камышовым королевством. Все покорялись её непреклонной воле: и коровы, и рыбы, и птицы, и клубника на засоленных суглинках. Она могла не только помидоры защитить от ранних заморозков, но и своих детей и внуков от страшного зелёного змия, пожиравшего рыбаков целыми поколениями.

В камышовый рай она попала ещё совсем малой – лет десяти лет от роду. Юную Лизу, едва окончившую четвёртый класс, вместе с мамой и другими спецпереселенцами высадили на пустынные берега реки. Началось у профессорской дочки новая жизнь: она помогала матери строить из камыша хату, обмазывала её глиной пополам с кизяком. Научилась выкладывать печки, сажать огород и ловить ондатру. Мама научила её много, но бессистемно читать.  Ухаживавший за мамой заготовитель привёз полную лодку книг, чудом сохранившуюся после затопления рыбацкого посёлка.  В своём почтенном возрасте Елизавета Михайловна сохранила ясность мысли, её цепкая память была полна обрывков самых разных, но немного путанных знаний. 

Она показала нам свою единственную семейную реликвию, оставшуюся от матери потрескавшуюся фотокарточку: статный мужчина с профессорской бородкой, дама в вечернем платье и кудрявая девочка с белыми бантиками, в которой сейчас никто не узнал бы Елизавету Михайловну.  О своём отце она не знала ничего кроме того, что он был преподавал математику в университете и сгинул где-то в дальних краях, где вечный холод. 

Речь у неё была образная с грубоватым юморком. Она нам рассказывала, когда инспекция поймала внука Серёгу с осетром:

– Да я уже договорилась обо всём!  Я сказала: «Я поймала! На меня оформляете, если не стыдно».   Нет тут, Светка как выскочит из хаты! Защитница! Обматерила их! Тут 76 бензин горит! А она туда ещё восьмидесятого плеснула!  Ну они взъелись конечно, написали на Гришку сто рублей!

Баба Лиза угощала нас осетровой икрой и вкуснейшим жерехом, завяленным по её собственному рецепту, которым она явно гордилась. Дядя Гриша каждый год солил на зиму три бочки не поротого жереха. Сухой посол получался только в конце октября или, ещё лучше, в начале ноября.  Рыба брала только соли, сколько нужно, потом правда её приходилось двое суток вымачивать. Икра получалась жирная, подсохшая до полутвёрдого состояния. Нам эта жереховая икра даже больше понравилась, чем осетровая. Её нужно было есть не просто так, а с сухими лепёшками. Это просто высушенные на печи тонкие, как блины, пластинки подсоленного теста. Мне они так понравились, что я пытался сделать такие в городе, но на газе вкус прилучался не тот.      

В каком году мы ели эти лепешки? Точно не скажу, но не раньше 1979-го.  Вечерами мы, заряжая партоны, слушали сквозь шум глушилок любимый бабы Лизин «ВЭФ-201». Там было что-то про штурм дворца Амина.

Баба Лиза была та ещё антисоветчица! Слушала всякие вражеские голоса. На эту тему у ней с сыном иногда возникали яростные споры. Дядя Гриша был советским человеком, комсомольцем, отличником боевой и политической, когда бывал в колхозе, с удовольствием смотрел новости по телевизору. А баба Лиза с острова выезжала редко. Пока позволяло зрение вечерами читала у керосиновой лампы, а  последние время пристрастилась к радиопостановкам.

В  20.40 обычно  «Радио Свобода» транслировала роман Фредерика Форсайта «Дьявольская альтернатива».

– Эх!  Доведут коммунисты до атомной войны!  – говорила баба Лиза.

– Ой. У нас миролюбивый курс, а для капиталистов главное деньги! – отвечал дядя Гриша.  

Если бы они дожили до наших дней, то возможно в их вечном споре у дяди Гриши появились бы дополнительные аргументы.  Наша дружная компания тоже расколись на два лагеря, но это не имеет никакого значения, потому что у всех нас с тех пор точка зрения поменялась несколько раз. Я даже могу примерно вычислить среднюю скорость изменений политических воззрений   моих современников: каждые десять лет они меняются примерно на 180 градусов. Многие пошли уже прошли полный круг и повернули на третий.      

Бывало, после таких споров мы, недовольные друг другом, молча растаскивали свои спальники в разные углы хаты, но, когда наступало утро, все одевали болотные сапоги, брали ружья и сразу наступал «мир, дружба, жвачка»! Утка шла так, что у и Даулета, и Акимченко патронташи кончались через пятнадцать минут.  У меня своего ружья не было, поэтому я поступал в распоряжение Марины и Серёги, которым дядя Гриша выделил старую тулку. Но зато я имел свою долю в экспедиционных запасах дроби и пороха, которые приобретали вскладчину. Взрослые уходили в свою сторону, мы в свою.  Вечерами, нам приходилось дружно щипать уток в бане. Баба Лиза собирала перо на подушки.   Баба Лиза контролировала, чтобы все следы нашей работы мы тщательно сжигали в печке.

  – Чтобы ни пёрышка не осталось! Инспекция не дремлет! Щука для того, чтобы карась не дремал!

Ночью с грохотом сорвало затор, мимо кордона пронесло огромные ледяные поля, и уже наутро основное русло реки освободилось. 

В тот же день на «Общий стан» подчалили баркасы Майера и Коха. Аккуратные немцы всегда приходили первыми.   За их большими деревянными лодками на чалках тянулся целый караван гружёных вентерями вентёрок. Вентёркой называли маленькую лодочку примерно вдвое побольше байдарки. Вентёрщикам нужно было занять свои тони.    Официально рыболовные места не закреплялись за рыбаками, но традиция не позволяла занимать прошлогодние участки конкурентов, если только рыбак не опоздает на десять дней. У Майера и Коха были лучшие участки, которые они заняли много лет назад, и ни разу не опоздали на путину.  В сезон, когда один день кормит целый год, десять дней – это большой срок! Хороший рыбак успеет сдать за это время тонн пять-шесть. Пять тонн по двадцать копеек за кило – это тысяча рублей, а с учётом прогрессивки и отпускных, то и все полторы.

Акименко сокрушался, что ему за эту сумму приходится работать в институте целый год. 

– Вот плюну на науку и уйду в рыбаки! – пугал он нас.

Но это была всего лишь шутка – он не собирался в рыбаки. На самом деле, когда в девяностых ему пришлось плюнуть на науку, он ушёл торговать запчастями на авторынке. 

Майер и Кох разгрузили баркасы, поставили палатки, оборудовали лагерь и с бутылкой водки нанесли визит вежливости дяде Грише. Мы объединили наши дастарханы, принесли баночку спирта и приняли пассивное участие в обсуждении горячих новостей с большой земли. Выяснилось, что колхоз в новом сезоне за сазана поднимает цену до 22 копеек за килограмм, а за сома до 15! Лещ и остальная рыба, как всегда, без изменений по 8 копеек за килограмм. 

– Нифига себе! – удивился дядя Гриша, – 22 копейки!  

– Мы всю жизнь по четыре копейки сдавали, – вставила баба Лиза. 

– Так это когда было! А сейчас новые времена наступают! – продолжил Антон Майер. – Теперь главное не спать в оглоблях!   

– Так при такой цене налево никто сдавать не будет! – предположила баба Лиза.

– Да ну, Елизавета Михайловна! Налево сдавать будут всегда!  Всем надо жить. 

– Ну сазан-то то чё?!  На сазане не заработаешь! Вот когда дурачок попрёт – это да!

Дурачком называли сома, который во время нереста пёр «дуриком». С 1-го по 31 мая наступал запрет, в это время можно было ловить только сома и только вентерями. В вентерях рыба оставалось живой и считалось, что рыбак её будет отпускать.  В среднем хороший вентерщик ловил по тонне сома каждый день.

Когда все за столом изрядно приняли на грудь, дядя Гриша, осторожно спросил, понизив голос:

 – Слышь, Антон! А крыса сейчас в городе почём?

– Шесть рублей, дядя Гриша. Шесть рублей!

– Офигеть! В прошлом году пять было.

 – Времена меняются! Тока сейчас ОБХСС лютует. Реально за крысу можно срок поймать.

Охотники сдавали государству ондатру по цене 70 копеек за шкурку. Чтобы не потерять участок, нужно было выполнить план, а всё, что сверху, шло скупщикам.

– Это да! – покачал головой дядя Гриша. – На то щука, чтобы карась не дремал.

 –  К моему соседу Асылбеку приехали покупать какие-то с Кавказа. Говорят: «по семь возьмём», и пачку денег ему в нос суют. Ну он поплыл, выкопал из фляги на огороде сразу шестьсот шкурок, а они ему корочки красные – раз!   Он так и упал с крыльца. Чуть не помер! 

– Вот дурак! – сокрушённо покачал головой дядя Гриша. – И чё? Не посадили?

– Почти весь скот продал.

– Ну да! По семь, ага!  Не надо гоняться. Лучше меньше, да проверенным.

– Это точно, дядь Гриш!

– Да при такой цене на рыбу я вообще с крысой не буду связываться! – пообещал Рома Кох.

– Это правильно! Рыба-то надёжнее.

Посидели на славу, дядя Гриша хотел было лезть в погреб за самогоном, но тут в дело баба Лиза вступила в свои обязанности и без лишних стеснений разогнала нашу дружную компанию.

Кох и Майер уехали на свой стан, а мы отправились спать.

Прошло ещё два дня. Сроки нашей экспедиции подходили к концу. Дядя Гриша перевёз нашего водителя с острова на большую землю готовить ГАЗ-66, мы   потихоньку паковали снаряжение. И вдруг к берегу причаливает возбуждённый Антон Майер.

– Где дядя Гриша?!

– Повёз Петровича   к машине.

– Мужики, выручайте! Нам срочно нужно до телефона добраться или хотя бы до   гидропоста. Там рация у них есть! Мы на яме затянули волокушу, и там тонн двадцать сазана!

-– Мы завтра уедем после обеда – подкинем до совхоза, – попытался отговориться Якименко

– Какой завтра, там двадцать тон! Крылья свели – полная мотня! Завязали в воде.  Там Ромка сейчас караулит. Нам нужно срочно четыре или пять машин. Мы бензин оплатим и вообще в долгу не останемся!

Акимченко посовещался с Даулетом и принял волевое решение отправить Петровича с Маейром в ближайший животноводческий совхоз, где была связь. Вернулись они под утро. Через день прислали два Газ-66. Мы напросились к рыбакам понаблюдать за процессом вынимания из мотни двадцати тонн сазана. Антон и Рома по очереди черпали рыбу большой калашой, грузили по борта свои двухтонные баркасы и возили к машинам.  

Не знаю точно когда, но вероятно уже после перестройки Антон написал дяде Грише письмо из города Готтлибен. Они с Ромой Кохом по-прежнему друзья и соседи. Оба работают в цехе по производству лодок. Антон написал, что всё хорошо, но рыбу можно ловить только в пруду на определённый крючок, мазать её зелёнкой и отпускать. Ему это скучно. И выпивать можно только в пятницу вечером. А так всё хорошо. Ему скучновато бывает, хочется в камыши, но детям нравится. Они уже не понимают по-нашему и не верят ему, когда он рассказывают про свои приключения в камышах.

…Вот такую вот историю я рассказал в прошлом году внуку покойного дядями Гриши, сидя в уютном кресле ресторана на рыболовной базе. Сидевшие за соседним столиком два подводных охотника из Латвии подслушали наш разговор и подсели к нам со своими бутылочками пива.

– Извините пожалуйста, мы случайно слышать. Можно один вопрос? Волокуша – это что? Двадцать тонн – это сейнер улов такой?

–  Какой сейнер?! – засмеялся Андрюха. – Это невод такой метров семьдесят. Его лодкой деревянной тянули.

–  Деревянной лодкой с мотором от электростанции Л12. 12 лошадиных сил, – добавил я.

–  Это маленькое пространство такое – семьдесят метров в диаметре? Там обитает 20 тонн сазанов?

–  Там могло стоять больше сазанов, они только поймали 20 тонн. Сколько там было можно только гадать?

–  Там прозрачная вода? Мы можем видеть это своими глазами? 

–  Э нет! Это давно было.  Теперь такого нет.

–  Но допустим, двадцать тонн нет, а скажем десть тонн есть? Или пять? На маленький акватория?

– Это вряд ли.

– Это так жалко!

Мы с Андрюхой любезно обменялись с коллегами из Латвии парой вежливых фраз на тему глобальных экологических изменений.   Все реки текут, а быстрее всего течет река времени.  На смену тем рыбакам – промысловикам, пришли рыболовы – туристы. Говорят, такое происходит во всем мире – рекреация выгоднее и экологичнее, чем промысел.  Наверное, это правильно.  Если сказано, что «рыбаки наследуют царствие небесное», так как из двенадцати апостолов по меньше мере пятеро были рыбаками, то может и рыболовы на Страшном суде тоже сойдут за рыбаков и   получит местечко рядом с Петром и Андреем?      

Мне хотелось побольше узнать о семье Андрюхи: 

–   А как отец поживает?

–  Нету отца.

–  Да ты что?! Он такой здоровый парень был! –  я вспомнил крепкого и ловкого Серёгу.   Было ему в то пору не больше 15, а руки уже мужские, мускулистые. Как ловко он управлял пирогой!  Пока моя неуклюжая байдарка рыскала носом туда-сюда, он раз оттолкнётся шестом – проскочил десяток метров! 

–  Он в инспекцию устроился работать в девяностых. Ну и с соколами там была история, короче посадили его. Потом ещё были проблемы с бандитами. Убили его.   

–  Как жаль! Мои соболезнования!

– А сестра его Марина, она после того, как  в колхоз вернулась, замуж вышла?

–  Не-а…   А кстати вот сын ее, мой двоюродный брат Лешка, тот профессором стал!

–  В смысле?

–  В прямом смысле. Профессором в университете работает.

–  Да ты что!

–  Да честно! Он всегда в математике шарил. И сразу после школы как пошёл, пошёл! И уже теперь доктор наук.

–  А ты знаешь, я помню, что ваша баба Лиза фотографию показывала, её папа был профессором. И тоже математиком.

–  Вот Лёшка видать в него и пошёл! 

«Вот это круговорот генов в природе! – подумал я.  –  От профессора до профессора всего лишь четыре поколения рыбаков».  

4 марта 2024 г.